News Reader.info

НА ДНЯХ В «РЕДАКЦИИ ЕЛЕНЫ ШУБИНОЙ» ВЫЙДЕТ «ЧЕЛОВЕК ИЗ КРАСНОГО ДЕРЕВА», РОМАН АНДРЕЯ РУБАНОВА, ЛАУРЕАТА ПРЕМИЙ «НАЦИОНАЛЬНЫЙ БЕСТСЕЛЛЕР», «ЯСНАЯ ПОЛЯНА», ПРЕМИИ БРАТЬЕВ СТРУГАЦКИХ И ДРУГИХ

ПРЕСТИЖНЫХ ЛИТЕРАТУРНЫХ НАГРАД. _Андрей Рубанов известен по большей части произведениями острозлободневными, «про здесь и сейчас», но в этом романе автор органично совмещает детальное

описание жизни нынешней, в высшей степени подробные и при этом увлекательные исторические экскурсы в давние и не слишком хорошо известные сюжеты российской жизни и фантастические

сюжетообразующие допущения. Мощнейший криминальный триллер на искусствоведческом материале по ходу чтения предстает и притчей, и сказкой для взрослых, и историческим романом, и внятным

публицистическим высказыванием._ _ПОВЕСТВОВАНИЕ РАЗВОРАЧИВАЕТСЯ В НАШИ ДНИ, НО С МНОГОЧИСЛЕННЫМИ ОТСТУПЛЕНИЯМИ, ПОСВЯЩЕННЫМИ СОБЫТИЯМ ВЕКОВОЙ, ДВУХВЕКОВОЙ И ТРЕХВЕКОВОЙ ДАВНОСТИ. С

РАЗРЕШЕНИЯ «РЕДАКЦИИ ЕЛЕНЫ ШУБИНОЙ» (СТРУКТУРНОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ ИЗДАТЕЛЬСКОГО КОНЦЕРНА АСТ) «ФОНТАНКА» ПУБЛИКУЕТ ФРАГМЕНТ КНИГИ._ Глубокая ночь. Холодно, середина декабря, мир застыл, зима

пришла. Храмик маленький, от входа до алтаря — десять шагов. Сверху, по краям купола, из узких окон в барабане, льётся лунное сияние, выхватывая из мрака верхнюю часть иконостаса. Ночь

ветреная, — вот-вот начнётся метель. Но пока небо ясное, и луна светит. Отец Ионафан держит в дрожащей руке подсвечник, три толстые сальные свечи освещают узкое, напряжённое лицо, впалые

щёки, сдвинутые брови и морщину на лбу. Отставив острый локоть, он поднимает свечи и осматривает деревянную статую от головы до ног; ставит подсвечник на пол и размашисто крестится. Отцу

Ионафану, настоятелю храма Казанской Божией Матери и главе местного прихода, едва тридцать лет, он маленький, слабосильный, по поговорке — соплёй перешибёшь, да вдобавок с врождённым

телесным ущербом: спина кривовата, одно плечо ниже другого. Но если не приглядываться — не заметишь. Бородка жидкая, татарская. Волосы до плеч. Облачён в старый застиранный подрясник, на

ногах — растоптанные валенки, сзади дырявые; по храму ходит почти бесшумно. Отец Ионафан сильно недоволен, растерян, шумно сопит: не знает, что делать. По лицу видно — нынче вечером много

молился, но и свыше не получил ответа. Характер отца Ионафана, вопреки внешнему облику — крепче крепкого; ум его резкий, ясный, дух — упрямый и не знающий страха. Давеча отец Ионафан криком

и палкой гнал по всей деревне местного прощелыгу Мишку Ждана, напившегося водки в постный день. Против отца Ионафана стоит долговязый, широкоплечий полицейский капитан Иван Плечо, лицо его

голое, бритое, правильное, красивое даже, но неприятное из-за хмурого выражения. Ухоженные усы подкручены. Зубы коричневые от табака. И так же воняет от него: горьким дымом бесовским, а от

штанов — прелым конским потом. На капитане синий кафтан с огромными красными обшлагами, истёртыми и засаленным по краям. Широкий ремень затянут массивной пряжкой. Сбоку на ремне подвешена

была тяжёлая шпага, но теперь капитан оставил шпагу в притворе. Ноги его огромные, он ходит вразвалку, оттого что всё время проводит в седле. Сапоги у него хороши, кожа толстая, подошва —

ещё толще, голенища до колен, с отворотами. Когда капитан шагает по храму — сапогами стучит по полу, как будто нарочито, и стук его каблуков улетает под свод. Нехорошо, жутко стучат каблуки,

— как сатанинские копыта. Впрочем, капитан сам добрый христианин, когда вошёл — крест на себя наложил и с батькой Ионафаном разговаривает вежливо, часто прокашливаясь и трогая концы усов

коричневыми от табака пальцами. — Давай, батько, — говорит капитан, — не тяни. Берём и выносим. Отец Ионафан молчит и не двигается. Подсвечник так и стоит на полу возле его ног. Свечной жир

шипит и капает на пол. Понизу, вдоль пола, тянет ледяным сквозняком, от неплотно прикрытой двери, перекошенной, сильно рассохшейся: храмик древний, помнит ещё времена ордынского нашествия. —

Батько, — мирно говорит капитан отцу Ионафану, — послушай. В храме моей власти нет. Тут я даже попросить тебя ни о чём не могу. Но могу — посоветовать. Ежели нынче ты не исполнишь указ

Синода и не вынесешь истукана — послезавтра тебя накажут. Запретят в служении. Ты не первый такой, кто против, так уже много раз было. — Куда ж я его дену? — спрашивает отец Ионафан. Голос у

него высокий и чуть хриплый, но поставленный, трижды в день служит, глотка привыкшая. — Вынеси за ограду, — отвечает полицейский капитан. — А там я уж сам разберусь. Я человек служивый,

заобыклый, у меня — приказ, пока не исполню — от тебя не уеду. — Может, я его в подклете спрячу? — Нет, батько, нельзя в подклете. Нигде нельзя. Выбирай: либо ты его сам порушишь и сожжёшь,

либо вынесем за ограду — и там уж не твоё дело будет. — Неправильно это, — возражает отец Ионафан, повышая голос. — Рушить святые образа — грех великий. — Он указывает пальцем на деревянную

статую. — Этот очень старый, ему то ли двести лет, то ли все триста. Бог тебе судья, — из храма вынесу, ладно; но губить не дам. А что людям скажу? Утром придут — а его нет. А они его

любили. У меня две бабы есть, обе вдовы, солдатки, — так они ему сапожки спроворили, видишь, какие ладные? Капитан Иван Плечо изучает кожаные сапожки на деревянных ногах статуи, спрашивает:

— И зачем они? Отец Ионафан усмехается и гладит свою бородку. — А бабы верят, что он по ночам оживает и ходит по храму. Они ему сапожки надевают, а потом глядь — а подошвы-то — стёрлись! Я

сам видел. Значит, действительно ходит, чудесным образом… И что я завтра скажу тем бабам? Где святой образ, где сапожки? Вот, скажу, какой-то московский архиепископ подумал-подумал — и

придумал погубление святых образов? Делать ему, что ли, больше нечего? Других забот нет? — Смирись, батько, — говорит капитан. — Ты не один такой. Везде их выносят за ограду, а там их народ

прячет у себя, кто в сарае, кто где. Оттого и привлекли полицию к сугубо церковному делу. И велено всё сделать тихо, чтоб в народе не учинилась смута. Давай, батько, помогай, либо я его один

выволоку. И капитан решительно обхватывает статую сильными ручищами и тянет, наклоняя вбок. Отцу Ионафану ничего не остаётся, как пособлять. Лунный свет вдруг исчезает, храмик погружается

во мрак, от свечей толку почти нет, но капитан наощупь решительно тянет на себя статую. — Тяжёлый, — уважительно говорит он. — Говорю, ему триста лет, — отвечает отец Ионафан, поднимая

статую за ноги. — Когда меня прислали в этот храм служить, — он уже тут стоял. Не знаю, из какого дерева сделан, но и вправду тяжёлый. Капитан спиной вперёд движется к двери, держит статую

за плечи, отец Ионафан — за ноги. Капитан толкает задом дверь, — выносят тяжкий деревянный образ в притвор, а оттуда — под небо, и кладут на снег возле паперти. Отец Ионафан бегом бежит

обратно в храм, затушить свечи, и так же бегом возвращается. Ветер усилился, луна скрыта плотными облаками, в глаза отца Ионафана ударяют первые колючие снежинки: начинается метель. Ни зги

не видать, только ветер свищет. И капитан, и отец Ионафан какое-то время стоят молча, привыкая к темноте. — Давай, батько, — говорит капитан, — ещё раз взяли — и за ограду. И переступает

сапожищами. Сухой снег скрипит под ними. Отец Ионафан медлит. Статуя лежит на снегу лицом вверх. — Давай, батько, — повторяет капитан Иван Плечо. — Вынесем — и пойдёшь домой, прочее — моя

забота. Ещё год назад в России не было таких людей. За порядком досматривали воеводы. А теперь вдруг появились молодые, резкие, злые мужики в иноземном платье, называемые иноземным словом

«полиция». И командовал ими тоже иноземец, генерал Девиер. Они ловили воров без счёта, били им на лбу пороховые татуировки и отправляли в каторгу. Они заходили в дома, проверяли печи, во

избежание пожара. А сверх того — наказывали всякого, кто живёт непотребно и нечисто. Изгоняли из городов убогих заразных, а также тех, кто переходил меру в юродстве. Воспрещали пить сырую

воду из рек и озёр. А кто против государя Петра Алексеевича худое говорил — тех они споро выискивали, заковывали в железа и везли в Петербург, в Тайную канцелярию, передавали в руки графа

Толстого Петра Андреевича и его катов, а у графа с такими был разговор недлинный: дыба да плаха. И года не прошло, а уж потекли по нашим равнинам слухи о проклятой «полиции»: нет от неё

спаса, нет укорота и жаловаться некому. Одна была надежда: что со временем всё уляжется само собой и станет как раньше. Но текло время, а ничего не укладывалось, а только ещё больше

переворачивалось, пока совсем не перевернулось. Уже полгода прошло, как отец Ионафан получил Указ Святейшего Синода, от 21 мая 1722 года, гласивший: «В храмах обретается многая

неисправность, а именно: резные или истёсанные, издолбленные, изваянные иконы, которые за недостатком искусного мастерства весьма церковному благолепию противны... а дерзают истесывати их

сами неотесанные невежды и вместо сообразных святых и благообразными лицами образов безобразные, на которые смотрети гадко, болваны и шуды поставляют... В Россию сей обычай от иноверных, а

наипаче от римлян и им последующих, порубежных нам поляков вкрался… Принужден св. Синод запретить сие». Но отец Ионафан тот указ не исполнил, рука не поднялась, — сделал вид, что ничего не

было. И многие другие такие же по всей Руси поступили точно так же. Невозможно было даже помыслить, чтоб резной святой образ был удалён из храма и порушен. Но нет: сначала стали приезжать

дьяки, подспорные епархиальным епископам, и проверять, стоят ли в храмах издолбленные образа, или удалены. А который приходской поп ослушался указа и не удалил статуи, тех ругали ругнёй и

заставляли исполнять. А те издолбленные образа, которые пытались изрубить топорами и сжечь, — народ собирался и не позволял, и растаскивал статуи по домам, и прятал. — Вот что я думаю, —

говорит отец Ионафан. — За ограду выносить не дам. И рушить тоже не дам, и жечь не дам. Я его тут закопаю. — Нет, батько, — ответил капитан Иван Плечо, — не дам я тебе его закопать. Нынче ты

его закопаешь, завтра назад откопаешь. Хитрость твою я понял, но сему быть не дозволю, ты уж меня прости. И он широкими шагами уходит назад в храм, в притвор, и возвращается уже при шпаге,

подвешенной к поясу, она стучит по его прочному бедру и железно лязгает, а в руке капитан держит топор. Протягивает его отцу Ионафану. — Рушь его. Отец Ионафан отшатывается. — Мне такое не

можно. — Тогда отойди, — велит капитан. Его глаза уже привыкли к темноте, он размахивается мощно, от спины, и с выдохом бьёт топором по лежащему на снегу деревянному телу. Попадает ниже и

левее шеи. Дерево твёрдое и старое, топор, хотя и наточен, отскакивает, как от камня, и длинно звенит. Капитан размахивается снова, — но отец Ионафан вскрикивает высоким голосом и падает на

деревянную статую, заслоняя её собой от удара, подставляя собственную спину и затылок. Ноги подогнул, у валенок торчат дырявые пятки. — Не дам! Не дам! Или меня изруби с ним заедино! Капитан

опускает занесённую руку. Ветер швыряет ему в лицо, в усы, в глаза ледяную крупу, но капитан не отворачивается. Со стороны деревни ветер доносит запах дыма: люди топят печи, греются. Пар

идёт изо рта отца Ионафана, он обнимает деревянное тело, вжался в него, готов ко всему, плачет, но его слёз в темноте не видать совсем. — Не дам! -кричит он. Метель уносит его вопль. Статуя

источает тепло, отец Ионафан прижался не как к деревяшке, — как к живому телу, руками обнял, ладонями стиснул. — Не можно творить такое! Не можно! Метель быстро усиливается. Свищет ледяное,

безжалостное. Впереди — зима, как бы выжить. Полицейский капитан тяжко вздыхает. Его голос неуверен. Рука с топором опущена, но пальцы стискивают рукоять. — Ну и как быть? — спрашивает он. —

Как быть?...»