News Reader.info

СОЛЖЕНИЦЫН СТАНОВИЛСЯ ЗНАКОМЫМ БОЛЬШИНСТВУ ИЗ НАС СНАЧАЛА ПО ТЕКСТАМ. ПЕРВОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ПРИ ВСТРЕЧЕ С НИМ СОВПАЛО С ВАШИМИ ЧИТАТЕЛЬСКИМИ ОЖИДАНИЯМИ? ВЛАДИМИР ЛУКИН: Когда я ехал на первую

встречу с Александром Исаевичем Солженицыным, надо мной довлел образ силы, мощи и закаленной суровости. Вкупе с восхищением, конечно. Его имя я впервые услышал, еще будучи аспирантом ИМЭМО.

Узнал, конечно, из "Нового мира", очередной выпуск которого мы все тогда ожидали с придыханием, прочитав "Один день Ивана Денисовича". Не то чтобы я не знал о

преступлениях коммунистического режима, мои родители в 1937-м, когда я родился, по два года отсидели, правда, потом их отпустили. Но "Иван Денисович..." знавших о репрессиях

потрясал. С этого момента Солженицын стал для меня незримым спутником. Я особенно сопереживал ему во всех испытаниях жизни и писательской судьбы. Он представлялся мне человеком железной

воли, отлитым из самого прочного в мире металла. Ну а как еще можно было представить себе человека, бросившего вызов одной из самых мощных систем и чудодейственным образом долго боровшегося

с ней. Когда волею политических и общественных перемен в стране я оказался первым послом постсоветской России в США, то одним из моих активных занятий стала реабилитация борцов с советской

властью, лишенных гражданства диссидентов. Первый раз приехавший в Америку в официальном качестве Борис Николаевич Ельцин не без моей инициативы позвонил Солженицыну, поговорил с ним и

позвал его в Россию. И я вскоре, сев с помощником то ли в Нью-Йорке, то ли в Бостоне на маленький, типа кукурузника, самолет, полетел в небольшой, патриархальный, северный, лесистый, чем-то

напоминающий Россию штат Вермонт. Шел сильный дождь, но в уединенном аэропорту меня встречала на небольшой машине Наталия Дмитриевна Солженицына. Она сама была за рулем (а водитель она, надо

сказать, довольно лихой, и я иногда и сейчас пользуюсь ее не переставшим быть таковым икусством вождения). Она домчала нас до состоящей из двух домиков солженицынской резиденции. Тот, что

поменьше, и был домом для работы Александра Исаевича, в окружении огромного количества книг, рукописей, архивных материалов. А тот, что побольше, - для семьи. Мне сказали, что Александр

Исаевич заканчивает работу и скоро появится, а пока хорошо бы чуть отдохнуть с дороги и перекусить. К нам присоединились двое детей и замечательная мама Наталии Дмитриевны Екатерина

Фердинандовна, с которой мы быстро подружились. Мы посидели, поговорили, я порассказывал анекдоты, все было очень мило. А потом пришел Александр Исаевич. Великой задачей в этой семье было

как раз одновременное обеспечение ему необходимого писательского одиночества и... неодиночества, теплоты. И в этом случае, мне кажется, это удалось Обычный непринужденный человек, лишенный

какой бы то ни было монументальности. Но энергичный, и с такими довольно определенными и даже резкими движениями. И при этом сразу - могучей воли все-таки человек - заставил меня

расположиться к себе. Через короткое время все мои умозрительные представления о нем показались мне страшно поверхностными. Он оказался прекрасным собеседником, очень симпатичным человеком.

К моему крайнему изумлению - у больших писателей обычно каждая минута расписана, и о простой московской "беседе ни о чем" у меня и мысли не было, - все вышло наоборот. Мы выпили по

рюмочке, посидели. А ЧТО ПИЛИ? ВИСКИ? ВЛАДИМИР ЛУКИН: Нет, я себя от виски чувствую хуже, чем... Мы выпили водочки, закусили, пообедали... Провели очень хороший "московский день".

Говорили обо всем. И что меня поразило в Александре Исаевиче... Вот сидим мы как два москвича - на кухне, разговариваем в общем о том, что творится в Москве, бурлит во всех кастрюлях и

шипит на всех сковородках. Я что-то сказал, услышанное захватило Александра Исаевича, и он вдруг превратился в совершенно другого человека. Неожиданный напор и огромная сила убеждения и

убежденности - в себе, в своей идее. Видимо, я случайно затронул какую-то его магистральную мысль. И тогда я понял, чем очень талантливый человек отличается от нормального, более-менее

толкового. Вот этой потрясающей энергией убеждения и убежденности, желанием, чтобы другие люди поняли то, что понял он. Причем он-то это понял не только и не столько с помощью логики и

рациональности, а как раз в этом одновременном этическом, эстетическом и интеллектуальном напоре. Это произвело на меня очень сильное впечатление. Так состоялось наше первое знакомство,

после которого мы стали активно переписываться и перезваниваться. И началась подготовка к его переезду. Надо было найти место для дома и начать организационные хлопоты по его строительству.

Основная их тяжесть легла на Наталию Дмитриевну, приехавшую в Россию раньше Александра Исаевича. Я был среди тех, кто встречал Солженицына в Москве, на вокзале. В Москве наши

"систематические отношения" продолжились. Он был очень необычный человек. Например, сам себя лечил от всех болезней. Включая самые ужасные. Я бы это прокомментировал словами из

стихотворения замечательного поэта Давида Самойлова "Мы с тобой в чудеса не верим. /Потому их у нас не бывает". Мы люди с рациональным уклоном, обычно скептически относимся к

чудесам. Но когда я вспоминаю Александра Исаевича, то у меня возникает иногда такое чувство, что хоть чудес и нет, но у Александра Исаевича они есть. Помню, однажды Наталия Дмитриевна

куда-то уехала, а мы с ним встретились у него в Петрово-Дальнем в компании телевизионщиков. Смотрю, Александр Исаевич глотает таблетки: я приболел. Я спрашиваю: что такое? А он так небрежно:

воспаление легких. Я: это серьезная болезнь! Где Наталия Дмитриевна? В больницу надо! А он: нет, я все сам знаю. Выпил какие-то таблетки, и мы стали вести теледиалог, ради которого

собрались. Многое там было похоже на чудо. Последний разговор с ним у меня был по телефону. Он уже сильно болел, и голос у него был слабый. Я поздравил его с каким-то праздником, а он сказал

- вроде бы иносказательно, но по смыслу совершенно ясно - чувствую, что дело идет к концу. Я начал мучительно соображать, чтобы такое сказать уместное и в то же время оптимистичное. И

говорю: Александр Исаевич, вы же всей своей жизнью продемонстрировали такое владение собственной судьбой, что если сейчас вам очень захотеть, то и будет то, что захотите. А он сказал:

нет-нет. Я уже в основном все сделал. Все завершил. Я никогда не видел людей, у которых бы в той же степени близости, что у него, стояли планы и воля к их реализации. ПИСАТЕЛЮ (А ВЕЛИКОМУ,

НАВЕРНОЕ, ВТРОЙНЕ) НУЖНО - ОТ ЭТОГО НИКУДА НЕ ДЕНЕШЬСЯ - ОДИНОЧЕСТВО. НО В ОДИНОЧЕСТВЕ МОЖНО ЗАМЕРЗНУТЬ. ТЕПЛО ДАЕТ ХОРОШАЯ СЕМЬЯ. КАК СОГРЕТЬ ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА, НЕ НАРУШАЯ ЗАПОВЕДНОСТЬ ЕГО

ОДИНОЧЕСТВА? КАК С ЭТИМ СПРАВЛЯЛАСЬ ЕГО СЕМЬЯ? ЛЮДИ, ЗНАВШИЕ СОЛЖЕНИЦЫНЫХ ДО ВЫСЫЛКИ, РАССКАЗЫВАЛИ, ЧТО НАТАЛИЯ ДМИТРИЕВНА ДОМА ГОСТЕЙ ПОБУЖДАЛА И САМА ХОДИЛА НА ЦЫПОЧКАХ, ПОКА ОН НАВЕРХУ

ПИСАЛ ИЛИ СПАЛ. ВЛАДИМИР ЛУКИН: Нужна другая, чем у меня, степень тесности отношений, чтобы позволить себе даже самое тактичное суждение об этом. Но если судить по тому, что я видел, у них

была идеальная семья. В семьях писателей отношения между близкими людьми часто складываются трудно. Кого из классиков ни возьми, начиная с Пушкина, погибшего из-за жены. А у Солженицыных

была практически идеальная семья. Все в ней, несомненно, очень любили друг друга. ПО ЧЕМУ ЭТО ВИДЕЛОСЬ ИЛИ ЧУВСТВОВАЛОСЬ? ВЛАДИМИР ЛУКИН: Трудно сказать, по чему? Просто было ощущение очень

хорошей семьи. Ну и Наталия Дмитриевна - человек очень незаурядный. Исключительного ума и прочих завидных человеческих свойств. Что касается писательства, то Солженицыны вдвоем превращались

в целый завод по производству смыслов. Этико-эстетических, разных. Мне повезло, что в Вермонте меня встретили и провели со мной день в манере московского разговора на кухне. Но вообще-то у

них все с утра до ночи было подчинено делу. Причем работали они практически вместе. Она была его тончайшим, хоть часто и критически настроенным редактором. И до сих пор является таковым.

Александр Исаевич - это абсолютно точно - считался с ней, как ни с кем другим. И этот их огромный завод, состоящий из двух людей, очень много всего перемалывал. Великой задачей в этой семье

было как раз одновременное обеспечение ему необходимого писательского одиночества и... неодиночества, теплоты. И то, и другое вместе почти невозможно. Но в этом случае, мне кажется, это

как-то удалось. Но это тоже из серии "мы с тобой в чудеса не верим, потому их у нас не бывает". КАК НАМ СЕЙЧАС СМОТРЕТЬ НА СОЛЖЕНИЦЫНА? С КАКОЙ СТОРОНЫ? ЧТОБЫ ОН НЕ ПРЕВРАТИЛСЯ В

ТАКОГО НАДОЕВШЕГО КЛАССИКА? ВЛАДИМИР ЛУКИН: Чем классик отличается от творца обычной литературы, произведение нетленное от тленного, а писатели, которых забывают, от писателей, которых

помнят? Тем, что к классику все время возвращается интерес. А Александр Исаевич, по моему глубокому убеждению, может быть последний стопроцентный классик русской литературы. И при этом

человек с незаурядной общественной судьбой. И ОПЫТ СТРАДАНИЯ. ВЛАДИМИР ЛУКИН: Все в совокупности - страдание, творчество, преодоление, мужество. Одна из ярчайших личностей своего времени. Но

настоящих писателей, классиков любят волнами. На каком-то новом историческом повороте рождается новая проблема и возвращает нам новый интерес то к Пушкину, то к Гоголю. Пушкина вон сколько

раз сбрасывали с парохода современности! Но на этом пароходе нет как раз тех, кто его сбрасывал, а к Пушкину интерес возникает практически в каждом поколении. Помните, Некрасов мечтал и не

домечтался, когда мужик "Белинского и Гоголя с базара понесет". Вот Гоголя, если говорить о волнах почтения и интереса, по-моему, сейчас как раз и несут. А следующее поколение,

может, кого-то еще себе выберет для особого внимания и почтения. Или Гоголя - но с другой стороны. Того же Гоголя долго держали за реалиста, а сегодня классическим реалистом его представляют

себе только ненормальные, он теперь для нас скорее мистик. Думаю, что интерес к Александру Исаевичу как к классику будет ходить такими же кругами. И в этих набегающих волнах Солженицын

обречен на возвращающийся интерес. НУ А ВОТ СЕЙЧАС? ВЛАДИМИР ЛУКИН: Ну мы пережили уже бурное время, когда чуть ли не вся художественная литература выходила из моды, и Александр Исаевич

поэтому как бы отходил на второй план. Но сейчас, мне кажется, начинается его новое прочтение и новый интерес к нему. И столетие его дает к этому импульс. Вообще-то возвращение к нему

высокого интереса - это хорошо. Потому что он нам нужен. Голове, сердцу, уму, памяти. Как великий человек и как одна из самых интересных и ярких страниц в истории России. А история России не

выйдет из моды никогда, пока существует сама Россия.